OCR  Nina & Leon Dotan  (07.2002)  ldnleon@yandex.ru   06.10.2011

ldn-knigi.narod.ru   ldn-knigi.lib.ru

 

 

 

 

 

 

 

 

А. А. ГОЛЬДЕНВЕЙЗЕР

 

АДВОКАТ-БОЕЦ

 

Памяти О. О. Грузенберга

 

 

из книги

 

В защиту права

 

СТАТЬИ И РЕЧИ

 

(книга полностью на:ldn-knigi.narod.ru,

ldn-knigi.lib.ru)

 

 

 

 

 

 

ИЗДАТЕЛЬСТВО   ИМЕНИ   ЧЕХОВА

 

Нью-Йорк.1952

 

АДВОКАТ-БОЕЦ

 

Памяти О. О. Грузенберга

 

Статья была написана под впечатлением известия о смерти О. О. Грузенберга и напечатана в «Новом Русском Слове» в январе 1941 года. Печатается здесь в дополненном виде.

 

           Умер Грузенберг... «Сей остальной из стаи славной» — последний из старшего поколения корифеев русской адвокатуры, речи которых, рожденные в душной зале су­дебных заседаний, разносились по всем углам России.

           Спасович: адвокат-общественник, строитель сосло­вия присяжной адвокатуры. Плевако: адвокат-златоуст, импровизатор словесных симфоний. Пассовер: адвокат-философ, увлекавший слушателей искрометной игрой логики... Грузенберг был адвокат-боец, адвокат по при­званию. Он с юности облюбовал адвокатскую профес­сию, для которой как будто был рожден.

           У Грузенберга всегда было много критиков, и его неуживчивый, эгоцентрический характер давал не мало поводов для нареканий. Но никто не мог отрицать в нем яркости, таланта, смелости и, вместе с тем, подлинной сердечной теплоты.

           Грузенберг родился на юге России и кончил Киев­ский университет, но вся деятельность его протекла в Петербурге. Первым процессом, в котором его имя стало известно широким кругам, было дело еврея-аптекаря Блондеса, обвинявшегося в ритуальном убийстве. Виленский суд (без участия присяжных заседателей) признал Блондеса виновным, но его защитники — Спасович, Ми­ронов и Грузенберг — добились кассации приговора Се­натом и при вторичном рассмотрении дела Блондес был оправдан.

{242}   Это было в 1900 году. Когда вслед затем началась полоса политических и литературных процессов, в наи­более громких из них мы неизменно встречаем на скамье защиты молодого Грузенберга. Особенно удачными были его выступления по делам работников печати. Корней Чуковский, которого он защищал по одному из таких дел, посвятил одну из своих книг «Защитнику книг и писателей — О. О. Грузенбергу».

           В 1913 году Грузенберг отдается всем своим суще­ством защите Менделя Бейлиса. На этом знаменитом процессе, в самом апогее его карьеры, я впервые его увидел. Нас познакомили в коридоре Киевского суда во время очередного перерыва. Несколько дней спустя, сидя в битком набитом зале заседания, я прослушал его шестичасовую защитительную речь.

           В первые недели революции Временное правитель­ство назначило его сенатором уголовного департамента Правительствующего Сената. Одновременно М. М. Винавер был назначен сенатором по гражданскому депар­таменту.

           Но уже спустя несколько месяцев октябрьский пере­ворот смел с лица земли и Сенат, и русскую адвокатуру. В Советской России Грузенбергу было делать нечего, и он разделил участь многих товарищей по сословию — бегство сначала в Гетманскую Украину, а затем через Крым и Константинополь в Западную Европу. Он жил недолгое время в Берлине, затем переселился в Ригу, где занимался практикой и основал ежемесячный юридиче­ский журнал «Закон и Суд», существовавший до 1938 г.

           Последние годы жизни Грузенберг провел в Ницце. Смерть дочери, болезнь единственного сына и собствен­ные немощи омрачили его закат.

{243}   Образчиком Грузенберговских защит может служить дело поручика Пирогова, о котором он рассказал в статье в «Современных Записках» и затем в книге «Вчера».

           Дело Пирогова, которого Грузенбергу удалось дваж­ды спасти от, казалось бы, верной смерти, — подлинный триумф адвоката. В 1908 г. к нему явился молодой кол­лега, накануне получивший телеграфную просьбу из Вла­дивостока позаботиться о защите кассационной жалобы приговоренного к смерти Пирогова.

Дело слушалось в Главном Военном суде в тот же день.

           Грузенберг согласился выступить, и оба поехали в суд. Ни тот, ни другой дела не знали; перед заседанием не удалось даже перелистать бумаги. Оставалась «одна надежда на напряженное прислушивание к докладу».

           Но доклад подходит к концу, а поводов для касса­ции всё нет. Наконец, докладчик цитирует из обвинитель­ного акта заключительные строки: на основании выше­изложенного, трое подсудимых обвиняются по таким-то статьям Угол. Уложения, а поручик Пирогов — «и по 110, 112 ст. книги XXII Свода Военных постановлений». При этих словах, в груди защитника «закипает, поды­мается, бурлит волна радости... Пирогов спасен, спасен».

           Его спасло одно слово, уловленное Грузенбергом из доклада, вернее одна буква: «и». Эта спасительная бук­ва свидетельствовала о том, что Пирогов обвинялся не только в воинских преступлениях, но и, вместе с остальными подсудимыми, по общеуголовному кодексу. В виду этого, уголовный суд во Владивостоке нарушил закон, не допустив к его защите присяжного поверенного.

           После долгого совещания, военные судьи вернулись в зал для оглашения резолюции: приговор суда отменен. Дело слушалось вновь во Владивостоке. Когда оно вскоре пришло в Петербург с вторичным смертным приговором, Грузенбергу, успевшему тщательно познакомиться с де­лом, удалось добиться не только отмены второго {244} приговора, но и прекращения дела. Так участь Пирогова решила буква «и», подхваченная напряженным вниманием за­щитника и использованная благодаря его находчивости.[лдн-книги1] 

           По складу ума и характера, Грузенберг не мог стать крупным политическим деятелем. Он был слишком не­зависим и своенравен, чтобы быть дисциплинированным членом партии, и слишком импульсивен и нетерпим, что­бы стать партийным лидером. Но он со всей страстно­стью своей натуры интересовался политикой. Особенно болезненно переживал он всё, что касалось судеб ев­рейства.

           Борьбе за права евреев в царской России была по­священа его общественная работа, а как адвокат, он от­давал свои силы защите русских евреев от наветов и пре­следований. Но ненависть к черносотенству и презрение к карьеристам среди чиновников и судей не мешали ему нежно любить Россию и русский народ. Он особенно лю­бил русский язык. Его речь была образная, богатая вы­разительными, иногда даже неправильными, оборотами. И в его писаниях сохранился этот характерный стиль, всегда полный взволнованной теплоты живого слова («Есть в этом стиле, — говорит П. Н. Милюков, — что-то от Герцена... Это куски жизни, оторванные с кровью» (из рецензии на книгу «Вчера», «Последние Новости» от 14 апреля 1938 г.).).

           Давно сказано, что «стиль — это сам человек». Это изре­чение, как нельзя лучше, подходит к писаниям Грузенберга. Его литературный стиль — стиль оратора.

           Независимость и неустрашимость — отличительные черты Грузенберга, как адвоката, — наложили свой от­печаток на каждую написанную им страницу, в частно­сти, на опубликованную в 1938 году в Париже книгу вос­поминаний «Вчера». И в этой книге о своем прошлом автор дает волю «своему боевому характеру и неумению {245} (скорее нежеланию) сглаживать острые углы» и «тем­пераменту, счастливому для борьбы, но несчастному для повседневщины».

           Книга Грузенберга не дает связной истории его жизни; это ряд очерков и зарисовок. Глава о детстве и невзгодах, смолоду закаливших его характер, — одна из лучших в книге. Еврейство закрыло ему доступ к науч­ной карьере. Но он не жалеет о том, что ему не пришлось стать криминалистом-теоретиком и писать «диссерта­ции о свободе несвободной воли» или отыскивать «се­крет нежестокой жестокости наказания». «Обойдемся. Куда интереснее драться в судах», — заявляет он.

           И подлинно: судебные битвы, уголовные защиты — его стихия. Готовясь к выступлению, он «чувствует, что надвигается, забирает меня в полон исполненное страда­ние и в то же время непередаваемого счастья боевое на­строение судебного защитника». При этом его никогда не покидает и то человечное, братское отношение к подсудимому, которое в неменьшей степени ценно в за­щитнике, чем находчивость и блеск. Нельзя не верить его искренности, когда он рассказывает о том, как при­ступая к защите он «почувствовал, сознал всем суще­ством ужас одиночества и отчужденности тех, кого за­кон наряжает в арестантскую куртку, помещает на об­несенной решёткой скамье и ставит перед лицом судей и прокуроров в блестящих мундирах».

           Значительная часть книги Грузенберга посвящена воспоминаниям о защите в разных русских судах — пе­ред присяжными, в судебной палате с сословными пред­ставителями, в Главном военном суде. Тут и знаменитое дело Бейлиса, и дела о еврейских погромах, о рабочих волнениях, политические защиты, защиты писателей и журналистов и, наконец, самая тяжелая серия дел, объ­единенная автором под заголовком «Бред войны»: тра­гедии жертв шпиономании, юдофобства, заразивших рус­ские военные круги в 1915 и 1916 г.г.

{246}   Роль Грузенберга, как защитника, не ограничива­лась выступлением на суде. Нередко дело попадало в его руки уже после смертного приговора и не всегда были налицо формально достаточные поводы для касса­ции. В таких делах Грузенберг выступал не в выигрыш­ной роли плэдирующего адвоката, но — пользуясь одним из его любимых выражений — в роли «хлопотуна». Он хлопотал об отсрочках, о смягчении приговоров, о возоб­новлении дел, — хлопотал у министров, сенаторов, пред­седателей, прокуроров. Много обреченных обязаны спа­сением его феноменальной настойчивости и энергии.

           В мемуарах наших дореволюционных деятелей мы привыкли находить больше всего политики. В книге Гру­зенберга политических рассуждений почти нет, чув­ствуются лишь политические настроения. Но и в этих, едва намеченных, не отчетливо выявленных настроениях автор остается самим собой; он независим. В его поли­тическом мировоззрении дет и налета фальшивой идеали­зации прошлого. Нельзя не увидеть правду в его словах:

           «Нечего себя обманывать; всегда были две России. Одна, с «Боже, царя храни» и с «Долой самодержавие!», с тю­ремщиками и с жертвенной интеллигенцией. Другая Рос­сия: внешне-смиренная, как будто покорная, но непри­миренная и, вероятно, еще надолго непримиримая — крестьянская Россия».

           Только в одном Грузенберг истинный эмигрант: в обостренном чувстве утерянной родины. Не случайно цитирует он слова Короленко из своего последнего с ним разговора, в котором речь зашла о начинавшейся тяге заграницу: «Горько им будет заграницей. Знаю по себе, по своей американской поездке. Сколько раз порывался бежать домой от душившей меня тоски. Даже в сибир­ской ссылке я чувствовал себя много счастливее, чем в Америке: всё свое. Тоска — и та какая-то другая, не та­кая сердитая, как там».

{247}   Оскар Осипович Грузенберг скончался в Ницце 27 декабря 1940 года.

           За месяц до кончины он писал :

           «Я закончил второй том моих воспоминаний. По объему он приблизительно такой же, как первый («Вчера»). По содержанию П. Н. Милюков нашел его глубже и интереснее первого...

           Моя просьба к Вам: продать мои авторские пра­ва любому издательству для выпуска на английском, еврейском и русском языке» (Из письма от 27 ноября 1940 года, полученного в Нью-Йор­ке уже после смерти О. О. Грузенберга. Рукопись этих воспоми­наний была после смерти Грузенберга передана С. В. Познеру, также вскоре умершему. Ее судьба мне неизвестна.).

           В 1944 году в Нью-Йорке вышла изданная группой друзей Грузенберга книга «Очерки и речи», в которой переизданы статьи и речи, появившиеся в журналах «Право» и «Закон и Суд», а также стенограммы некото­рых из его судебных речей. Работам Грузенберга пред­посланы статьи о нем Е. М. Кулишера, И. А. Найдича, А. Я. Столкинда и И. Л. Цитрона. Особенно ценной яв­ляется статья Е. М. Кулишера «О. О. Грузенберг как ад­вокат», в которой дан тонкий анализ приемов и дости­жений Грузенберга, как уголовного защитника.

           Этот изданный нью-йоркскими друзьями сборник, хотя не вполне осуществляет пожелание Грузенберга, выраженное в его предсмертном письме, но всё же яв­ляется данью памяти ушедшего, какой, к сожалению, еще не получили многие, ушедшие от нас в последние годы, заслуженные деятели русской общественности и куль­туры.

{248}   Перечитывая полученные от Грузенберга за послед­ние годы письма, я нахожу не мало брошенных мимохо­дом фраз, характеризующих и его стиль, и его отноше­ние к событиям недавнего прошлого (Эти и другие выдержки из писем Грузенберга помещены в названной выше книге «.Очерки и речи», стр. 217-224.).

           Неудивительно, что он со всей присущей ему резко­стью осуждал «Мюнхен» и всякое соглашательство с дик­таторами.

           «Как хорошо, что Вы порвали с Европой, — пишет он мне в сентябре 1938 года. — Здесь всё охвачено па­раличом воли, которым отлично пользуется незанумеро­ванный в списках о судимости убийца Гитлер. Когда (в Капитанской дочке) дядька Савельич убеждает Гринева поцеловать руку у «злодея» Пугачева, он все же добавля­ет: «поцелуй и плюнь!». А тут все целуют и никто не сплевывает»... И три месяца спустя: «Чувствую себя глу­боко оскорбленным въездом Рибентропа в Париж бес­кровным победителем... Во Франции всё это кончится бедой: либо революцией, либо национальной простра­цией».

           Из того же письма: «Уверен, что недалека общеев­ропейская война. Что же касается России, то если не про­изойдет чудо, ее обкорнают до пределов старой Московии. Меня это удручает, так как России я обязан всем, начиная с ее языка».

           Но когда ожидаемая с тревогой война началась, в Грузенберге проснулись его боевые инстинкты. «Вопре­ки унынию и маловерию иных, я не сомневаюсь в победе союзников, — пишет он в последнем полученном мною письме, — может быть, потому, что не хочу сомневать­ся... Война эта справедливая и честная. Пусть даже по­гибнет Европа, но нельзя безропотно идти в рабство».

           Вот он, адвокат-боец! Раз дело справедливое, то нужно его принять и вести до конца, не падая духом и не {249} сомневаясь в успехе. Безнадежных дел не существует, и это дело будет выиграно, потому что оно должно быть выиграно.

           Так Грузенберг до конца оставался прежним, ду­шевно не сломленным. Но физическая инвалидность его угнетала и лишала охоты жить. За два года до смерти он рассказывает мне в письме о посещении нашего об­щего друга, 88-летнего Я. Л. Тейтеля (которому было суждено вскоре покинуть этот мир) : «Был у нас вчера Яков Львович. Надо надеяться, что он доживет до свое­го столетия. Дай ему Господь, а мне пусть скорей по­шлет кончину безболезненную. Устал невыразимо и на­доело... Но это я Вам по секрету».

           А в январе 1941 года почтальон принес мне письмо от Грузенберга, которое показалось мне вестью из за­гробного мира. Оскар Осипович умер 27 декабря 1940 г. (В 1951 г. останки О. О. Грузенберга и его жены были пе­ревезены в Израиль и преданы земле в Тель-Авиве.).

           Но письма из Европы шли тогда медленно и в первых числах января 1941 года, уже после появления моего не­кролога в «Новом Русском Слове», я получил письмо, помеченное Грузенбергом 27 ноября 1940 года.

           В этом длинном письме, написанном почерком тя­жело больного человека и посвященном, главным обра­зом, вопросу об издании его неопубликованных рукопи­сей, есть следующие строки:

           «Лично о себе ничего хорошего сказать не могу: еле передвигаюсь даже в своей небольшой квартире при помощи Розы Гавриловны, которая и сама весь­ма сдала («укатали сивку крутые горки»). Страдая бессоницей, я провожу большую часть суток за письменным столом. Увлеченный работой, я забываю физические и душевные страдания... Вот Вам послед­ний акт пьесы, именуемый «Жизненный путь семьи Грузенберг».