Statji Zarism i tshernaja sotnia, znamenitie zagovori, Slashtev J.A., ldn-knigi

Форматирование для стр. ldn-knigi.narod.ru (ldn-knigi.russiantext.com) 07.2003 ldnleon@yandex.ru

Дополнение к книгам В. Л. Бурцева на нашей странице

статьи:

1. Царизм и черносотенство

2. "Знаменитые заговоры"

3. Cлащёв (Слащев-Крымский или Слащов) Яков Александрович (прототип Хлудова)

http://www.memo.ru/hr/referats/hatespch/

Публикации проектной группы

по правам человека

Сборник статей 1993

Проблема ответственности

за разжигание

межнациональной розни

Р.Ш.Ганелин

член-корреспондент РАЕН

Царизм и черносотенство

Я вижу свою задачу не в том, чтобы показать инициирующую роль правительственной власти старой России в организации черносотенного движения и постоянное казенное покровительство ему, - об этом сказано и написано не так уж мало, - но показать губительную роль черносотенства для судеб российской монархии, несовместимость его с реально существующей государственностью.

Несовместимость эта в области политической практики была разительной, несмотря на то, что государственная идея составляла основу платформы черносотенцев, объявлявших себя к тому же ее единственными защитниками.

Как известно, первой официальной и массовой черносотенной организацией, получившей легальный статус после манифеста 17 октября 1905 г., открывшего возможность для существования политических партий, был Союз русского народа.

Его возникновение было связано с инициативой высших чинов политической полиции, стремившихся создать массовую партию, которая должна была выглядеть как выразительница воли миллионов, представляющая все классы и свободная от аристократических, бюрократических и правительственных влияний, а на самом деле действовала бы под непосредственным контролем полицейских властей. За создание такой партии взялся П.И. Рачковский, мастер политического сыска и провокации, отстаивавший и применявший, как это было бы сейчас названо, - меры идеологического воздействия на различные слои населения. Когда незадолго до манифеста 17 октября начальник Петербургского охранного отделения полковник А.В. Герасимов [1, с.149-155] заговорил с Рачковским о желательности создания такого рода партии, Рачковский ответил, что уже приступил к этому. Затем, после манифеста, оба они на квартире Рачковского встретились с доктором А.И. Дубровиным, который и возглавил созданный Союз русского народа.

Полицейская агентура буквально пронизала эту организацию во всех ее звеньях. Помимо опеки Рачковского и официального участия чинов политической полиции в ее руководящих органах, в нее, как и во всякую политическую партию (в особенности это относилось к партиям радикального толка), вводилась секретная агентура.

Очень скоро, однако, обнаружилось, что Союз, как и погромно-антисемитская агитация, которую он сейчас же активно повел, были для режима палкой о двух концах. Уже к концу 1905 г. на 7 000 судебных дел о крестьянских беспорядках приходилось столько же дел о беспорядках противоеврейских, которые были по закону так же наказуемы, как и революционные выступления [2, с.153]. Крен государственного корабля вправо так же вредил нормальному его ходу, как и действия левых сил.

В начале 1906 г. бывший директор Департамента полиции А.А. Лопухин сообщил председателю Совета министров С.Ю. Витте, что в помещении Департамента полиции на набережной Фонтанки, 16, в секретной маленькой типографии печатаются погромные листовки против поляков, армян и евреев [3, с.85-87]. Операция эта, затеянная по инициативе Рачковского, производилась под руководством жандармского ротмистра М.С. Комиссарова, встретившего революцию 1917 г. генерал-майором корпуса жандармов, а после нее активно участвовавшего в агентурной и провокационной деятельности ГПУ в эмигрантской среде. С.Ю. Витте, а особенно министр внутренних дел А.Н. Дурново сделали все от них зависящее, чтобы не допустить публичного скандала.

Однако он все же возник в собравшейся весной Первой государственной думе. Ее депутат, бывший товарищ министра внутренних дел кн.С.Д. Урусов в свой ставшей знаменитой речи не только показал механизм провокации погромов, но и нарисовал, как он сам выразился, "оригинальную в смысле сохранения (правительственной) власти" как бы вторую ее структуру, параллельную официальной и гораздо более влиятельную в глазах представителей местных полицейских и судебных органов, для которых она-то и была самой "главной".

Распространение воззваний, денег и негласных подстрекательских указаний шло, минуя регулярную полицейскую систему, через цепочки единомышленников, в среде которых были широко представлены и служащие жандармских (чаще охранных) отделений.

Такая система лишала действенности указания МВД и губернаторов о предупреждении погромов. "Полицейские чины, - объяснял Урусов, - считали, что это так делается, для виду, для приличия, но что им лучше известны истинные виды правительства". "Погромы и междоусобная война, - говорил Урусов, - могут происходить и продолжаться вне зависимости от отношения к ним того или другого министра внутренних дел". "Главные вдохновители, - объяснял он, - находятся, очевидно, вне сферы воздействия министра внутренних дел... Я могу утверждать даже больше, а именно, что никакое министерство (речь идет о правительстве - Авт.), будь оно даже взято из состава Государственной думы, не сможет обеспечить порядок и спокойствие, пока какие-то не известные нам люди или темные силы, стоящие за недосягаемой оградой, будут хвататься за отдельные части государственного механизма и изощрять свое политическое невежество опытами над живыми людьми, производя какие-то политические вивисекции" [4, с.1129-1132].

Самого царя Урусов, разумеется, не задел. По имени не назвал он и всесильного

ген. Д.Ф. Трепова, которого после 17 октября Николай II приблизил к себе еще более, назначив дворцовым комендантом (Рачковский был перемещен на должность состоящего при Трепове "для исполнения ответственных поручений в области высшей политики"), но на дворцового коменданта Урусов указал совершенно недвусмысленно, назвав его вахмистром и городовым по воспитанию и погромщиком по убеждению.

Встреченная общественностью как грозное и убедительное обвинение против режима, речь Урусова звучала и как предостережение для твердых и преданных сторонников монархического государственного строя. Урусов давал понять, что сама система инспирации погромной агитации черносотенцев, образ действий их организаций таили в себе угрозу сохранению власти регулярного правительственного аппарата царизма.

В самом деле, в своих требованиях уничтожить все политические партии, кроме собственной, ради "объединения всех честных русских людей, верных долгу и присяге", черносотенцы оборачивали дело таким образом, что объединение осуществлялось бы скорее вокруг Союза русского народа, а не вокруг трона, хотя они говорили, что действуют "во имя веры, царя и отечества", и широко пользовались казенными деньгами. Союз особым циркуляром объявил, что "все состоящие на государственной службе русские граждане обязаны по долгу присяги быть по делам членами Союза русского народа" [5, с.93]. Содержался здесь и прямой выпад против правительства: "никакая разумная и уважающая себя власть не может ни в каком случае запретить кому бы то ни было из русских подданных и тем более состоящим на государственной службе открыто вступать в Союз русского народа". Это было направлено против правила, по которому членство государственных служащих в обществах и союзах могло быть начальством запрещено. Ясно, что задуманное Союзом подчинение ему всех государственных учреждений было для официальных инстанций недопустимо.

Вообще традиционно неодобрительное отношение властей к общественным организациям любого сорта (особенно общероссийского характера) применительно к черносотенцам было, пожалуй, оправданным: они могли не только дискредитировать режим, но и подвергнуть его опасности, тем более, что располагая разветвленной сетью организаций, они активно вели свою деятельность в различных слоях населения - от крестьянства до студенчества - и были постоянным и действенным источником общественного беспокойства. С точки же зрения наиболее ответственных и государственно мысливших сановников, "смута" была одинаково вредна режиму независимо от того, слева или справа находился ее источник.

Опасения вызывала и террористическая деятельность черносотенцев. Ее приходилось преследовать по закону, используя при этом высокие влияния, вплоть до высочайшего, для смягчения участи правых террористов. Но мало того. Направление их террора, обращенного, казалось бы, против врагов режима, в любой момент могло быть изменено самым неожиданным образом. Предметом их ненависти мог стать любой, чем-либо им не угодивший, независимо от истинного характера его деятельности и убеждений. Как считал Витте, покушение на него, организованное Союзом русского народа в 1907 г., по меньшей мере, не огорчило высшие власти. Но Союз мог этим не ограничиться. Страхи в официальных "верхах" перед образом действий собственного детища были вполне обоснованными, независимо от того, какой характер - осознанный или интуитивный - они носили. Действительно, профессор римского права Б.В. Никольский, один из самых интеллигентных среди руководителей Союза русского народа, недовольный политикой Николая II, размышлял на страницах своего дневника о цареубийстве [6, с.80].

Была в действиях черносотенных союзов еще одна сторона, которая придавала ей в глазах некоторых из руководителей внутренней политики государства если не вовсе неприемлемый, то подозрительный характер. Связанные с полицией "союзники" широко практиковали провокацию - вплоть до того, что выпускали на церковные паперти собак со знаками Георгия Победоносца, приписывая это евреям.

Между тем у некоторых из высших полицейских чинов существовало устойчивое предубеждение против политической провокации, носившее не только моральный характер, но и связанное с соображениями служебной целесообразности. Политическое преступление, совершенное агентом правительственной власти, - так рассуждали они, - может быть еще опаснее, чем дело рук революционеров. Особенно настороженное отношение вызывала литературная провокация, состоявшая в фабрикации пропагандистских изданий, анонимных или чаще всего от чужого имени, с целью дискредитировать их мнимого автора или иным образом воздействовать на читателя в угодном истинному автору смысле.

Одним из наиболее известных и выразительных примеров такого рода были пресловутые "Протоколы сионских мудрецов", с помощью которых некоторые придворные интриганы и высокие полицейские чины, включая и упоминавшегося уже Рачковского, стремились оказать влияние в антисемитском духе не только на различные слои населения, но и на членов царствовавшего дома, включая самих монархов. Издательская деятельность черносотенцев была весьма тесно связана с литературно-полицейской провокацией, и на правительственную власть падала ответственность и вина за натравливание различных групп населения друг на друга.

Но и помимо того, черносотенцы компрометировали власть уже самой своей связью с ней, будучи одиозными в глазах широких общественных кругов. Своей грубой требовательностью, опиравшейся на "высочайшую поддержку", они оскорбляли чинов администрации. Поэтому иногда "союзники" испытывали пренебрежительно брезгливое к себе отношение со стороны представителей власти.

Этому способствовала и тесная связь Союза русского народа и других черносотенных организаций с уголовным миром, перенесение его приемов в сферу их политической деятельности. Так, председатель Гомельского отдела СРН А.Х. Давыдов, который в письме товарищу министра внутренних дел ген. П.Г. Курлову похвалялся тем, что "в самый разгар революции 1906 г., в январе, тряхнул жидовским Гомелем", совершил убийство безо всякой политической подкладки.

При обыске у него нашли записки здравствовавших членов боевой дружины СРН о том, что они кончают жизнь самоубийством и просят в своей смерти никого не винить. Оказалось, что он отобрал эти расписки у боевиков, угрожая им убийством за измену делу Союза.

Ни троеженство, ни справка Департамента полиции о том, что Давыдов "из честолюбия присваивает себе право разъяснять в каком ему удобно смысле обязательные постановления, вмешивается в распоряжения местных полицейских властей, городской думы и управы", - ничто не могло ему повредить.

Курлов признал суд над Давыдовым "по политическим соображениям совершенно нежелательным", и дело было прекращено [5, с.376-377]. Курлов, как и назначенный в 1906 г. петербургским градоначальником свитский генерал В.Ф. фон дер Лауниц, принадлежали к покровителям "союзников" в отличие от московского градоначальника в 1906-1907 гг. ген. А.А. Рейнбота и начальника Петроградского охранного отделения ген. К.И. Глобачева, который во время мировой войны предостерегал против действий "неумеренно правых". Что же касается Лауница, то он стал неизменным патроном Союза русского народа и содействовал созданию при Союзе боевой дружины, которую он вооружил. Когда же начальник охранного отделения Герасимов предупредил градоначальника, что среди дружинников немало уголовников, "Лауниц за всех них стоял горой. Это настоящие русские люди, - говорил он, - связанные с простым народом, хорошо знающие его настроения, думы, желания. Наша беда в том, что мы мало с ними считаемся. А они все знают лучше нас..." [1, с.150].

Вскоре Герасимову пришлось доложить П.А. Столыпину, что при обысках, производимых боевиками Союза русского народа по выдаваемым Лауницем удостоверениям, исчезают ценные вещи. Столыпин запретил Союзу русского народа вмешиваться в дела полиции. Но влияние "союзников" при дворе возрастало. Лауниц претендовал на место Столыпина. "Союз, приобретя силу, стал прожектировать градоначальнику", - писал Витте [7, т.3, с.402]. Министру приходилось считаться с "союзниками". Когда Лауниц предложил обезоружить революционеров путем скупки у них оружия, Столыпин отказал в деньгах. Лауниц добыл их откуда-то и с торжеством купил за 2000 руб. пулемет, который, как оказалось, был украден из ораниенбаумской стрелковой офицерской школы. Но вообще в течение 1906-1907 гг. Столыпин отпускал Союзу много денег. Когда "в выдачах произошла заминка" вследствие нелояльности "союзников", Дубровин обратился за посредничеством к Герасимову. "Я ему прямо сказал, - вспоминал он, - что я хотел бы ему помочь, но не знаю, как я могу это сделать, когда газета Дубровина "Русское знамя", не стесняясь, ведет резкую кампанию против Столыпина?"

Дубровин уверял, что это недоразумение, клялся перед иконой. "Мой разговор со Столыпиным на это тему не принадлежал к числу особенно приятных, - продолжал Герасимов. - Он не хотел давать денег и говорил, что плохо верит в клятву Дубровина. В конце концов он уступил и распорядился о выдаче 25 тыс. руб. Деньги были выданы, а буквально на следующий день я прочел в "Русском знамени" одну из наиболее резких статей, направленную против Столыпина". Вызванный Герасимовым Дубровин лишь конфузился.

"Союзники" вели интриги против Столыпина и в сфере большой политики. Дубровин, видевший в сельской общине один из самых надежных устоев самодержавного строя, заявлял, что столыпинская политика развития индивидуального замлевладения выгодна только жидомасонам, стремящимся поколебать самодержавный строй. Деятели Союза и связанные с ним сановники и придворные указывали Николаю II, что популярность Столыпина растет в ущерб царской, всячески порочили различные начинания и реформы премьер-министра. А Столыпину приходилось считаться с черносотенными организациями как влиятельной политической партией, поскольку они не только пользовались покровительством царя, но и смыкались с мощными силами дворянского консерватизма в Думе и за ее пределами.

Именно эти силы добились политической смерти Столыпина еще до его убийства в 1911 г.

Он не оставил воспоминаний, а потому трудно сказать, каково было его сокровенное мнение о черносотенном движении и его руководителях.

Зато Витте дал в своих мемуарах пространные и яркие оценки черносотенства, важные потому, что они принадлежали наиболее значительному из сановников Российской империи, обладавшему великолепной политической проницательностью и большим государственным опытом. "Эта партия, - писал он о Союзе русского народа, - в основе своей патриотична, а потому при нашем космополитизме симпатична. Но она патриотична стихийно, она зиждется не на разуме и благородстве, а на страстях. Большинство ее вожаков политические проходимцы, люди грязные по мыслям и чувствам, не имеют ни одной жизнеспособной и честной политической идеи и все свои усилия направляют на разжигание самых низких страстей дикой, темной толпы. Партия эта, находясь под крылами двуглавого орла, может произвести ужасные погромы и потрясения, но ничего, кроме отрицательного, создать не может.

Она представляет собою дикий нигилистический патриотизм, питаемый ложью, клеветою и обманом, и есть партия дикого и трусливого отчаяния, но не содержит в себе мужественного и прозорливого созидания. Она состоит из темной, дикой массы - вожаков - политических негодяев, тайных соучастников из придворных и различных, преимущественно титулованных, дворян, все благополучие которых связано с бесправием (народа - Авт.) и лозунг которых не мы для народа, а народ для нашего чрева.

К чести дворян, эти тайные черносотенники составляют ничтожное меньшинство благородного русского дворянства. Это - дегенераты дворянства, взлелеянные подачками (хотя и миллионными) от царских столов. И бедный государь мечтает, опираясь на эту партию, восстановить величие России. Бедный государь... И это главным образом результат влияния императрицы" [7, т.2, с.272].

Другие отзывы Витте в воспоминаниях не совпадали с вышеприведенным лишь в том отношении, что даже тени симпатии к черносотенцам не отражали, хотя в своей государственно-политической практике он относился к ним с большой осмотрительностью. "Нужно вообще сказать, - писал он, - что если в левых партиях и есть негодяи, то во всяком случае негодяи эти большей частью все-таки действуют принципиально, из убеждений, но не из-за корысти, не из-за подлости, но кажется, во всем свете, во всяком случае в России, большая часть правых деятелей - негодяи, которые делаются правыми, и действуют будто бы ради высоких консервативных принципов, а на самом деле преследуют при этом исключительно свою личную пользу. Так что, я мог бы в этом отношении сказать такую формулу: негодяи из левых, совершая гадкие дела, совершают их все-таки большей частью из принципа, из идеи, а негодяи из правых совершают гадкие дела всегда из корысти и из подлости, что мы видим и теперь в России.

Большинство из правых, прославившихся со времен 1905 г., со времени революции, как, например, Дубровин, Коновницын, Восторгов и сотни подобных лиц, все это полные негодяи, которые под видом защиты самодержавия государя и русских начал исключительно преследуют свои личные выгоды и в своих действиях не стесняются ничем, идут даже на убийства и на всякие подлости" [7, т.1, с.282-283].

"Они ни по приемам своим, ни по лозунгам (цель оправдывает средства), - характеризовал он черносотенцев, - не отличаются от крайних революционеров слева, они отличаются от них только тем, что революционеры слева - люди, сбившиеся с пути, но принципиально большей частью люди честные, истинные герои, за ложные цели жертвующие всем и своей жизнью, а черносотенцы преследуют в громадном большинстве случаев цели эгоистические, самые низкие, цели желудочные и карманные.

Это типы лабазников и убийц из-за угла. Они готовы совершать убийства так же, как и революционеры левые, но последние большей частью сами идут на этот своего рода спорт, а черносотенцы нанимают убийц; их армия - это хулиганы самого низкого разряда... государь возлюбил после 17 октября больше всех черносотенцев, открыто провозглашая их как передовых людей Российской империи, как образцы патриотизма, как национальную гордость. И это таких людей, во главе которых стоят герои вонючего рынка, Дубровин, граф Коновницын, иеромонах Иллиодор и проч., которых сторонятся и которым во всяком случае порядочные люди не дают руки" [7, т.3, с.42-43].

Что Николай II оказывал черносотенцам свое покровительство - совершенно бесспорно. Без этого черносотенное движение просто не могло бы существовать, по крайней мере в тех формах, которые оно приняло. Так, готовя свои политические убийства, руководители "союзников" твердо обещали террористам на случай ареста и суда царское помилование, и у них были для этого основания.

Известный разоблачитель политической провокации В.Л. Бурцев считал Николая II антисемитом по наследству от отца. Известны такие фразы царя, которые могли означать лишь его сочувствие погромам. Но вместе с тем долг главы государства не давал ему исключить уголовную ответственность за них, заставлял его пресекать крайности черносотенных действий.

В 1906 г. ему снова были представлены "Протоколы сионских мудрецов" (на сей раз они поступили от В.Ф.Джунковского, тогда Московского губернатора, впоследствии генерала, товарища министра внутренних дел, одного из руководителей политической полиции в империи, а затем сотрудника ОГПУ-НКВД).

"Чтение Протоколов произвело очень сильное впечатление на Николая II, - рассказывал ген. Глобачев. - На полях представленного ему экземпляра он делал пометки предельной выразительности: "Какая глубина мысли", "Какая предусмотрительность!", "Какое точное выполнение своей программы!", "Наш 1905 год точно под дирижерством мудрецов!", "Не может быть сомнений в их подлинности", "Всюду видна направляющая и разрушающая рука еврейства" и т.д.". Многие чины заграничной агентуры получили от восхищенного царя ордена и денежные награды.

Однако когда ярые антисемиты Н.Е. Марков-2-й и адвокат А.С. Шмаков обратились в Министерство внутренних дел за разрешением широко использовать "Протоколы" "для борьбы с воинствующим еврейством", история бытования фальшивки приняла несколько другой оборот. Столыпин под влиянием Лопухина приказал произвести секретное расследование о происхождении "Протоколов" двум жандармским офицерам, профессионалам политического сыска высокого класса. "Дознание, - рассказывал Глобачев, - установило совершенно точно подложность Протоколов и их авторов. Столыпин доложил все Николаю II, который был глубоко потрясен всем этим. На докладе же правых о возможности использовать их все же для антиеврейской пропаганды Николай II написал: "Протоколы изъять. Нельзя чистое дело защищать грязными способами" [8, с.105-106].

Когда же в октябре 1906 г. Совет министров под председательством Столыпина решил отменить некоторые ограничения в правах для евреев, царь после долгих размышлений этого решения не утвердил. "Несмотря на вполне убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу, - писал он Столыпину, - внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала и в данном случае я намерен следовать ее велениям. Я знаю, Вы также верите, что сердце царево в руках божиих. Да будет так. Я несу за власти, мною поставленные, великую перед богом ответственность и во всякое время готов отдать ему в том ответ" [9, с.199].

Амбициозность лидеров "союзников", их склонность к политическому хулиганству и даже бесцеремонности в обращении с самим царем иногда шокировали его, человека строгого воспитания, в соответствии с традицией ревниво относившегося к соблюдению этикета. Так, однажды он отвернулся от В.М.Пуришкевича, позволившего себе дать ему совет относительно разгона Думы, когда он сам уже решился на это.

Но по мере приближения режима к его февральскому краху 1917 г. "союзники" оказывали все более активное и успешное влияние на царя и царицу.

Сыграла ли политика "союзников" свою роль в гибели монархии? Представляется, что роль эта несомненна. Она заключалась прежде всего в том, что их неустанная деятельность по организации верноподданнических адресов и телеграмм способствовала политическому ослеплению царской семьи. Николай II и Александра Федоровна всерьез считали, что "простой народ" всецело предан царизму, что основная опасность, угрожающая режиму, исходит от думской либеральной оппозиции. Царизм хотя и готовился к подавлению революционных выступлений масс, до самого конца не верил в реальность угрозы, которая оказалась для него роковой. Царизм субсидировал "союзников" как бы специально для того, чтобы быть ими обманутым.

Еще больший вред нанесли "союзники" старому режиму компрометацией и вульгаризацией монархической идеи, единственными носителями которой они себя с крайней непримиримостью и воинственностью объявляли. Между тем черносотенный монархизм далеко не во всем придерживался русла общемонархической идеологии. Употребляя уже приводившееся выражение начальника Петроградского охранного отделения Глобачева, "союзники" были "неумеренно правыми". В самом деле монархизм как течение был гораздо шире, и отнюдь не сводился к той оголтелой губительной для монархии форме, которую навязывали окружающим "союзники".

Монархистами были ведь и многие лидеры объединявшего оппозицию прогрессивного блока, считавшие, что его политика, трансформировав царизм, обеспечит существование монархического строя. Что же касается министров, поднявших "бунт" против принятия царем на себя верховного главнокомандования, и великих князей, понимавших необходимость уступок как непреоборимое веление времени, то они руководствовались исключительно интересами сохранения режима.

А черносотенцы демонстрировали свой карикатурный монархизм и, непререкаемо осуждая все другие возможные его формы, усиливали антимонархические настроения, как и эффективность антимонархической пропаганды. "Союзники" приносили политический вред не только царизму, но и широкому спектру консервативных сил, объявляя единственно возможной свою интерпретацию не только монархической, но и связывавшейся с ней русской национальной идеи. И все это делалось за казенный счет...

Литература

1. Герасимов А.В. На лезвии с террористами. Paris, 1985.

2. Совет министров Российской империи. 1905-1906., Л., 1990.

3. Лопухин А.А. Отрывки из воспоминаний. М.-Пгр., 1923.

4. Стенографический отчет. Гос. Дума. Сессия I. Т.2. (СПБ, 1906).

5. Союз русского народа. По материалам Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 1917 г. / Сост. А.Черновский. Ред. и вступ. статья В.П.Викторова. М.-Л., 1929.

6. Дневник Бориса Никольского (1905-1907) // Красный архив. 1934. 2(63).

7. Витте С.Ю. Воспоминания. М., 1960.

8. Бурцев В.Л. "Протоколы сионских мудрецов". Доказанный подлог (Рачковский сфабриковал "Протоколы сионских мудрецов", а Гитлер придал им мировую известность). Paris, 1938.

9. Ананьич Б.В. Россия и международный капитал. Л., 1970.

http://www.dwelle.de/russian/archiv_2/bu011299.html

Читальный зал 01.12.99

В студии - Ефим Шуман... и Ольга Пономаренко.

Здравствуйте!

Мы продолжаем знакомить вас с книгой

"Знаменитые заговоры",

вышедшей в мюнхенском издательстве "Ц. Х. Бек".

В этот сборник, составленный Уве Шульцем, вошли семнадцать исторических очерков разных авторов, рассказывающих, как ясно уже из названия, о знаменитых заговорах, покушениях, мятежах, путчах, государственных переворотах - удавшихся и неудавшихся, действительных и мнимых...

Одним из таких мнимых заговоров, очевидно, было и убийство американского президента Джона Кеннеди в 1963-ем году. Скорее всего, застреливший Кеннеди Ли Харви Освальд на самом деле действовал в одиночку. Хотя Освальд, - замечает один из авторов книги "Знаменитые заговоры", - действительно идеально подходит для самых фантастических версий заговора. Их очень много, но, в принципе, все версии можно разделить на две группы. Первая: Кеннеди пал жертвой ЦРУ и/или ФБР, Пентагона, техасских нефтяных магнатов, мафии, а также вице-президента Линдона Б. Джонсона, которому очень хотелось занять главный "овальный кабинет" Белого дома. Вторая группа версий: убийство американского президента было организовано Фиделем Кастро и/или Хрущёвым.

Но мы не будем сегодня подробно останавливаться на этой теме. Об убийстве Кеннеди написано очень много, и книга "Знаменитые заговоры" ничего нового тут не открывает. Широко известно, что Освальд провёл несколько лет в Советском Союзе, что у него была русская жена - Марина - и что, вернувшись в США, он поддерживал достаточно тесные контакты с сотрудниками кубинской разведки. Тем не менее, всё это ещё ни о чём не говорит.

Впрочем, какие-то сомнения всё же остаются, и нельзя быть абсолютно уверенным в том, что никакого заговора с целью убийства Кеннеди не существовало.

Но вот легенда о другом мнимом заговоре (да ещё каком - всемирном!) развеяна, и факт фабрикации главного "доказательства" существования этого заговора давно установлен. Речь идёт о "Протоколах сионских мудрецов" или "Сионских протоколах", как их ещё называют. Содержание их таково: вожди мирового еврейства обсуждают на тайной встрече планы захвата власти на всей планете. Для антисемитов это - страшный обличительный документ. Но откуда он появился? В книге "Знаменитые заговоры" подробно рассказывается его история. Мы дополним её российскими деталями.

В России "Протоколы сионских мудрецов" впервые были напечатаны (с продолжением) в нескольких номерах черносотенной газеты "Знамя" в конце августа-начале сентября 1903-го года. Эту газету выпускал в Петербурге известный антисемит Крушеван - один из главных вдохновителей страшного еврейского погрома в Кишинёве и будущий депутат Государственной думы.

До революции "Протоколы сионских мудрецов" переиздавались несколько раз - в Царском Селе, в петербургской типографии училища глухонемых, в типографии Троице-Сергиевой лавры и так далее.

Одним из главных распространителей "Протоколов" стал Сергей Нилус - сын орловского помещика. Он учился юриспуденции, знал немецкий, французский и английский языки и хотел постричься в монахи.

Но митрополит Казанский отказал ему в этом, и тогда Нилус уже целиком посвятил свою жизнь, если можно так выразиться, "литературному" творчеству.

В 1911 году вышло второе издание книги Нилуса "Великое в малом". Она состоит из мистических историй, рассказов о чудесах, зарисовок о монастырской жизни... В ней мы найдём не только "Сионские протоколы", но и объяснение, как они попали к автору. Французскую копию "Протоколов" Нилус якобы получил у какой-то патриотически настроенной женщины, которая выкрала её у высокопоставленного масона. Позже Нилус будет рассказывать другую версию, а именно: "Протоколы" передал ему дворянин Алексей Сухотин.

Знаменитый разоблачитель Азефа и многих других полицейских провокаторов Владимир Бурцев в своей статье "Сионские мудрецы и русские антисемиты. История одного подлога" пишет, чем был знаменит Сухотин.

В качестве земского начальника он однажды "посадил под арест целую деревню крестьян, отказавшихся возить навоз из его конюшни, потому что в его конюшне был сап".

В 1920 году "Протоколы сионских мудрецов" были перепечатаны в берлинском эмигрантском сборнике "Луч света". Здесь Нилус утверждает, что "Протоколы" были похищены из тайных хранилищ главной "сионской канцелярии". В предисловии к первому немецкому изданию "Протоколов" (оно вышло в 1919 году в националистическом издательстве "На передовом посту") вообще рассказывается захватывающая дух детективная история о тайном агенте русского правительства, проникшем на съезд сионистов в Базеле, и отряде переписчиков, которые за одну ночь сняли копии с отчётов тайных заседаний.

Что касается доказательств какой-либо из приведённых версий, то их просто не было, не говоря уже о каких-либо доказательствах подлинности "Протоколов". Не названы даже сами заговорщики, "сионские мудрецы". Как так?! Почему это враги рода человеческого не изобличены поимённо?! Один из немецких издателей - расист Теодор Фритч - совершенно серьёзно приводил в качества доказательства подлинности "Протоколов" такой аргумент: "Арийский ум просто не в состоянии придумать столь изощренные подлости".

"Истинным арийцам" "Протоколы сионских мудрецов" полюбились сразу. Нацисты напечатали их и распространяли на съездах партии ещё до прихода к власти. Главный идеолог их расовой доктрины Альфред Розенберг даже написал "научный трактат" о "Протоколах". Ну а в 1934 году Гитлер включил "Протоколы" в школьные программы. Он ещё в своей книге "Майн кампф" писал о "Протоколах" как о доказательстве "врожденной мерзости" евреев.

Ведь действительно страшно подумать: один маленький народ организовал заговор против всего человечества, заговор, длящийся веками, во всех странах, на всех континентах! Ими уже всё куплено и даже, как говорится в "Протоколах", "вся печать" уже в их руках!

"Заговорщики, - пишет в "Истории одного подлога" Владимир Бурцев, - собираются на конгрессы, читают доклады... Они произносят речи, восхваляют свой гений и своё коварство, они убеждают себя и как будто и других в правоте своего дела, они поют культ золоту как орудию еврейского господства..." Но, слава Богу, они "легкомысленно преступно готовят и хранят документы", которые попадают в чистые руки борцов против жидо-масонского заговора! "Сионские мудрецы" сами создают "ужасающий изобличительный материал против себя, подлинный обвинительный акт. И вот они, наконец, разоблачены!"

Но несмотря на несомненные «личные заслуги в деле борьбы с мировым еврейством», всё же не Сергею Нилусу принадлежит здесь приоритет. В очерке Вольфганга Бенца в книге "Знаменитые заговоры" рассказывается о том, откуда берут начало "Протоколы сионских мудрецов". Во второй половине 19-го века бывший почтовый чиновник и редактор одной из крайне правых прусских газет Герман Гёдше написал и опубликовал под псевдонимом "сэр Джон Рэтклиф" 35 томов "историко-политических романов о современной жизни" (так он их называл).

Эти графоманская макулатура давно забыта, но в истории (не литературы - предрассудков) осталась написанная в 1868 году сцена тайной встречи "избранников Израиля", представителей двенадцати колен Израиля на еврейском кладбище в Праге, у могилы "святого раввина, мастера Кабаллы Симеона Бен Иегуды".

Участники этого ночного шабаша обсуждают планы создания всемирного иудейского царства. "Восемнадцать веков власть была у наших врагов, век девятнадцатый принадлежит Израилю!" - восклицает председательствующий из рода Левитов. Примерно с таким же пафосом и в том же духе изъясняются и другие "сионские мудрецы". Гёдше-Рэтклиф ухитряется все политические и экономические процессы середины 19-го века объяснить организованными происками евреев.

И заводы они строят, и земельную аристократию разоряют, и газеты захватили, и народ мутят революционными идеями... А врачами, как объясняет представитель колена Вениамина, становятся для того, чтобы "проникать в семейные тайны и держать жизнь людей в своих руках".

"Не агитатор Гёдше, - пишет в книге "Знаменитые заговоры" Вольфганг Бенц, - придумал легенду о всемирном еврейском заговоре. Но он немало сделал для её распространения, найдя литературный шаблон, форму, которая открывала самые широкие возможности". В 1872-ом году русский перевод этой сцены вышел в Петербурге под названием "Еврейское кладбище в Праге и совет представителей двенадцати колен Израилевых". Однако для составителей "Протоколов сионских мудрецов" это был не единственный источник плагиата. Как подчёркивает в своём исследовании Бурцев, "бедность фантазии, недостаток знаний, отсутствие таланта и лень" побудили авторов подлога обратиться к "оптовому плагиату".

Его источником стала полузабытая книга француза Мориса Жоли. Никакого отношения к еврейству и еврейскому вопросу она не имеет. Это - едкая сатира, направленная против императора Наполеона Третьего.

В "Сионских протоколах" ирония Жоли превратилась, как выражается Бурцев, в "серьёзные разглагольствования сатанинских заговорщиков Сиона". Жоли осуждает бонапартизм и террор, а в "Протоколах" те же самые цитаты звучат так, как будто абсолютизм и террор являются неотъемлемой частью политической программы Иудейского царства. Жоли с разоблачительным сарказмом (который, между прочим, в своё время привёл его в тюрьму) пишет о том, какой видит Макиавелли правительственную печать: "Как бог Вишну, пресса моя будет иметь сто рук, которые помогут чувствовать все нюансы общественного мнения на всей территории страны". А в "Протоколах" уже один из "сионских мудрецов" обещает, что еврейские газеты - цитирую - "как индийский божок Вишну, будут иметь сто рук, из которых каждая будет щупать пульс у любого из общественных мнений".

В статье Бурцева "История одного подлога" приведено и множество других примеров буквального совпадения текстов "Протоколов" и памфлета Жоли. В общем, "плагиат несомненен, подлог доказан", как пишут и Владимир Бурцев, и Вольфганг Бенц. Но кто всё же автор подлога? И с какой конкретной целью он был совершён?

И Бенц, и Бурцев называют одно и тоже имя - Петра Рачковского, офицера царской охранки и одно время даже резидента русской тайной полиции в Париже. На Рачковского как на главного вдохновителя этой фальшивки указывала и княгиня Радзивилл, принадлежавшая к старой русской аристократии. Первый вариант "Протоколов" был подготовлен ещё во времена Александра Третьего. Консервативное окружение всячески пыталось убедить царя, что убийство его отца, совершённое русскими народовольцами, вызвано на самом деле еврейскими происками. Генерал Оржевский из департамента политической полиции снарядил группу агентов, которые скомпилировали различные материалы и сфабриковали доклад с "доказательствами" существования всемирного еврейского заговора. Но Оржевский не имел прямого доступа к царю. Он пытался получить аудиенцию через начальника царской охраны, но тот, как выяснил Бурцев, отказался участвовать в интриге. Доклад остался в архиве Департамента полиции.

К нему вернулись во времена русско-японской войны и революции 1905-го года. Опять надо было сделать из евреев козлов отпущения, "доказать" - теперь уже Николаю Второму, - что русские довольны царём, да вот только евреи мутят воду. Вспомнили о документе Оржевского. Его решили взять за основу, но дополнить, переработать и предать ему более современный вид. Это поручили трём тайным агентам русской полиции за границей: Рачковскому, Манусевичу-Мануйлову и Головинскому. Княгиня Радзивилл рассказала, как она впервые увидела "Протоколы сионских мудрецов":

"Однажды Головинский, о котором мне не было тогда известно, что он служит в тайной полиции, показал мне и нескольким приятелям сочинение, над которым он работал с Рачковским и Мануйловым... Он сказал, что книга эта имеет целью установить существование обширного еврейского заговора против общего мира. Единственным средством бороться с этим заговором было, по его мнению, выселение всех евреев из России...

Мне неоднократно пришлось видеть эту рукопись, видели её и некоторые мои друзья... Позднее я узнала, что рукопись эта была целиком включена Сергеем Нилусом в знаменитую книгу..."

Впрочем, как подчеркивает в книге "Знаменитые заговоры" Вольфганг Бенц, история возникновения "Протоколов сионских мудрецов" куда менее важна, чем история их влияния, которая - увы - не закончена и сегодня.

Прежнюю религиозную ненависть к евреям сменил антисемитизм, питающийся псевдо-рациональной аргументацией. "Документальное свидетельство" (да ещё саморазоблачительное) существования всемирного еврейского заговора пришлось здесь весьма кстати. Ну а подлинное оно или фальсифицированное - это для антисемитов дело второстепенное. Главное - пропагандистский эффект.

А ведь фальшивкой "Сионские протоколы" официально были признаны ещё в тридцатые годы. Еврейская община швейцарского города Берна подала в суд на местных национал-социалистов, которые во время одного из митингов продавали антисемитскую литературу - в том числе и "Протоколы" в издании Теодора Фритча (того самого, с "арийским умом"). Основой для судебного иска стал закон, запрещавший распространение "непристойной и низкопробной литературы". В ходе разбирательства по этому делу стали выяснять и подлинность "Протоколов".

Из нацистской Германии приехал на помощь швейцарским соратникам подполковник в отставке Ульрих Фляйшхауэр, активист одной из антисемитских организаций. Он представил своё заключение, об объективности которого, разумеется, и говорить не приходится. Но другие - действительно нейтральные - эксперты, а также вызванные в Берн свидетели (как, например, французский граф Александр дю Хайла, проживший в России двенадцать лет и лично знавший Сергея Нилуса) позволили прояснить истинную историю создания "Протоколов сионских мудрецов".

В 1935 году был вынесен приговор. Судьи решили, что "Протоколы", во-первых, являются фальшивкой, а, во-вторых, относятся к "непристойной литературе".

Швейцарские нацисты должны были заплатить денежный штраф. Но они подали кассационную жалобу. Спустя два года суд высшей инстанции по формальным причинам частично отменил приговор, но к признанию "Протоколов" фальшивыми это отношения не имело.

Но хватит об этой фальшивке. В книге "Знаменитые заговоры" есть много других историй - не менее увлекательных, но более приятных, чем история "Протоколов сионских мудрецов". С некоторыми из этих историй мы познакомили вас в последних двух выпусках "Читального зала". В студии были Ефим Шуман... и Ольга Пономаренко.

http://www.bulgakov.ru/s_slashev.html

Слащёв Я. А.

Cлащёв (Слащев-Крымский или Слащов) Яков Александрович (1885/1886-1929)

- генерал-лейтенант белой армии, прототип Хлудова и некоторых других персонажей булгаковской пьесы "Бег".

Родился 29 декабря 1885 г. /10 января 1886 г. в Петербурге в семье отставного полковника, из потомственных дворян. Окончил в 1905 г. Павловское военное училище и начал службу в лейб-гвардии Финляндском полку. В 1911 г. окончил Императорскую Николаевскую военную академию, но без права причисления к Генеральному штабу. Булгаков, судя по обращенным к Хлудову словам Чарноты: "Рома, ты генерального штаба! Что ты делаешь?! Рома, прекрати!", (речь идет о бессудных казнях) позволяет персонажу достичь больших успехов в Академии, чем его прототипу.

С 1912 г. С. преподавал тактику в Пажеском корпусе. Первым браком С. был женат на дочери командира лейб-гвардии Финляндского полка, генерал-лейтенанта Владимира Аполлоновича Козлова (1856-1931) Софье. 18 января 1915 г. у супругов родилась дочь Вера. Протекция тестя, возможно, способствовала карьере С. С января 1915 г. С. находился в действующей армии, где прошел путь от командира роты до командира батальона лейб-гвардии Финляндского полка. 12 ноября 1916 г. произведен в полковники, а 14 июля 1917 г. назначен командующим гвардии Московским полком. С. был храбрым офицером, в первую мировую войну имел пять ранений, награжден многими орденами, в том числе Георгиевским оружием и орденом Св. Георгия 4-й степени.

8 декабря 1917 г. уволился из полка по ранению, не желая продолжать службу при большевиках, и 5 января 1918 г. прибыл в Новочеркасск, где формировалась Добровольческая армия генералов М. В. Алексеева (1857-1918) и Л. Г. Корнилова (1870-1918). Командирован М. В. Алексеевым в район Кавказских Минеральных Вод, где стал начальником штаба в отряде А. Г. Шкуро (Шкуры) (1887-1947), затем командовал 1-й Кубанской пластунской бригадой и был начальником штаба 2-й Кубанской казачьей дивизии. В апреле 1919 г. С. произведен главнокомандующим генерал-лейтенантом А. И. Деникиным (1872-1947) в генерал-майоры и назначен командиром 5-й пехотной дивизии, затем 4-й пехотной дивизии и 3-го армейского корпуса, действовавшего осенью 1919 г. против украинской армии С. В. Петлюры и повстанческих крестьянских отрядов Н. И. Махно (1889-1934).

С. успешно сражался против махновских отрядов, но фигура Махно притягивала его, он чувствовал в нем родственную авантюрную жилку. С. не раз говорил своим подчиненным: "Моя мечта - стать вторым Махно". В последние дни обороны Крыма он даже пытался материализовать эту мечту, встав во главе партизанского отряда в тылу красных уже после захвата советскими войсками Перекопа, но не получил поддержки главнокомандующего Русской армии генерал-лейтенанта

П. Н. Врангеля (1878-1928). В январе - марте 1920 г. корпус С. успешно отразил попытки Красной Армии захватить Крым, за что в апреле С. был произведен П. Н. Врангелем в генерал-лейтенанты, а в июне осуществил успешный десант в Северную Таврию.

В августе 1920 г. С. после неудачных боев под Каховкой подал рапорт об отставке. П. Н. Врангель присвоил ему титул Слащев-Крымский. С. был оставлен в распоряжении главнокомандующего и отправлен лечиться в Ялту. В октябре 1920 г., в связи с прорывом красных в Крым, С. выехал на фронт в Джанкой, однако никакой должности в войсках не получил. Идею высадить в тылу противника морской десант из добровольцев для развития партизанских действий в Северной Таврии по примеру Махно Врангель не поддержал, предложив С., если он пожелает, самостоятельно остаться в тылу противника в Крыму. С., не приняв этого предложения, выехал в Севастополь, откуда на ледоколе "Илья Муромец" вместе с остатками родного ему лейб-гвардии Финляндского полка и полковым Георгиевским знаменем отбыл в Константинополь.

В связи с письмом С. комитету общественных деятелей 14 декабря 1920 г. с резкой критикой действий Врангеля по обороне Крыма, созданный последним суд чести уволил С. со службы без права ношения мундира. В ответ в январе 1921 г. С. издал книгу "Требую суда общества и гласности", где рассказал о своей деятельности на фронте и обвинил Врангеля в потере Крыма. После увольнения из Русской армии Земский союз предоставил С. ферму под Константинополем, где он разводил индеек и прочую живность, однако к сельскому хозяйству, в отличие от военного дела, таланта у бывшего генерала не оказалось, доходов он почти не имел и сильно бедствовал со второй женой, Ниной Николаевной, ранее числившейся при нем "ординарцем Нечволодовым", и дочерью.

В феврале 1921 г. контакты с С. установил уполномоченный ВЧК Я. Тененбаум, проживавший в Константинополе под фамилией Ельский. В мае 1921 г. чекисты перехватили письмо известного журналиста и общественного деятеля Ф. Баткина из Константинополя в Симферополь артисту М. Богданову, где сообщалось, что С. находится в настолько нищенском состоянии, что склоняется к возвращению на родину. Баткин и Богданов были завербованы ВЧК, причем последний был командирован в Константинополь, но, попав в поле зрения врангелевской контрразведки, возвратился обратно. За халатность Богданова даже предали революционному суду. С. пытался выговорить себе охранную грамоту, гарантирующую личную неприкосновенность и выделение валюты его семье, остававшейся в эмиграции.

Бывшему генералу было отказано, да и сам С. признал, что никакая грамота не спасет его от мстителя, если таковой объявится (он точно предсказал свою судьбу). С. было обещано прощение и работа по специальности - преподавателя тактики. Ф. Баткину удалось тайно посадить С. с семьей и группой сочувствовавших ему офицеров на итальянский пароход "Жан", который 11 ноября 1921 г. прибыл в Севастополь. Здесь С. был встречен главой ВЧК Ф. Э. Дзержинским и в его личном поезде доставлен в Москву.

Сохранилась записка Л. Д. Троцкого В. И. Ленину 16 ноября 1921 г. в связи с возвращением С.: "Главком (С. С. Каменев (1881-1936) считает Слащева ничтожеством. Я не уверен в правильности этого отзыва. Но бесспорно, что у нас Слащев будет только "беспокойной ненужностью". Он приспособиться не сможет. Уже находясь в поезде Дзержинского, он хотел дать кому-то "25 шомполов".

Материалы в региструпе о Слащеве большие (документальные свидетельства преступлений С., собранные в регистрационном управлении Реввоенсовета). Наш вежливый ответ (рады будущим работникам) имеет пока что дипломатический характер (Слащев еще собирается тянуть за собой генералов).

Книжку Раковского (воспоминания Г. Н. Раковского "Конец белых. От Днепра до Босфора (Вырождение, агония и ликвидация)", вышедшие в Праге в 1921 г. и хорошо известные Булгакову; там, в частности, приведена характерная частушка "от расстрелов идет дым, то Слащев спасает Крым") пришлите, пожалуйста: я не читал".

Таким образом, не раскаяние и душевный переворот, а расчет приспособиться и получить средства к существованию, а также желание иметь возможность заниматься горячо любимым военным делом (ничем другим он заниматься не умел) привели С. в Москву.

В его глазах Врангель был виноват уже тем, что проиграл Крым и лишил С. возможности сражаться во главе войск против большевиков, и только во вторую очередь - тем, что изгнал С. из армии.

Всё это отразилось в книге "Требую суда общества и гласности", где П. Н. Врангель, А. П. Кутепов (1882-1930), П. Н. Шатилов (1881- после 1939) и другие генералы обвинялись не в качестве носителей порочной белой идеи и пособников Франции и других иностранных держав (как это было во второй книге С.), а за то, что допустили катастрофу в Крыму и окончательно погубили белое дело.

С изданной в Константинополе книгой С. Булгаков был хорошо знаком. В ней приводился константинопольский адрес С.: "квартал Везнеджилер, улица Де-Руни, дом Мустафа-Эффенди,

№ 15-17". В булгаковской повести "Дьяволиада", написанной в 1923 г., еще до знакомства с побывавшей в Константинополе Л. Е. Белозерской, одно из заметных действующих лиц, секретарша советского начальника товарища Чекушина Лидочка де-Руни, носит такую фамилию в связи с книгой С.

Вопреки опасениям Троцкого, С. в СССР удалось приспособиться и даже сделать карьеру. По прибытии на родину он заявил, как сообщалось в гельсингфорсской газете "Путь" 26 ноября 1921г.: "Не будучи сам не только коммунистом, но даже социалистом - я отношусь к Советской власти как к правительству, представляющему мою родину и интересы моего народа. Она побеждает все нарождающиеся против нее движения, следовательно, удовлетворяет требованиям большинства. Как военный, ни в одной партии не состою, но хочу служить своему народу, с чистым сердцем подчиняюсь выдвинутому им правительству".

20 ноября 1921 г. "Известия" опубликовали обращение С. к офицерам и солдатам армии Врангеля: "С 1918 года льется русская кровь в междоусобной войне. Все называли себя борцами за народ. Правительство белых оказалось несостоятельным и не поддержанным народом - белые были побеждены и бежали в Константинополь.

Советская власть есть единственная власть, представляющая Россию и ее народ.

Я, Слащев-Крымский, зову вас, офицеры и солдаты, подчиниться Советской власти и вернуться на Родину". С. был популярен, многие поверили ему и амнистии ВЦИК, объявленной 3 ноября 1921г., рассудив, что, если простили преступления С., то более мелкие вообще не будут ставить в строку. В действительности, в отличие от С., многие вернувшиеся были репрессированы. С. же с июня 1922 г. стал преподавателем тактики, а в 1924 г. сделался главным руководителем преподавания тактики в Высшей тактически-стрелковой школе командного состава "Выстрел". По некоторым сведениям, С. преподавал и в Высшей школе ОГПУ.

В 1924 г. вышла книга С. "Крым в 1920 г: Отрывки из воспоминаний", ставшая главным источником для Булгакова при создании образа Хлудова в пьесе "Бег".

11 января 1929 г. С. был застрелен на своей квартире курсантом "Выстрела" Б. Коленбергом, мстившим за брата, казненного по приказу С.

Убийство С. освещалось в газетных сообщениях. Не исключено, что гибель прототипа повлияла на появление вариантов финала "Бега", где Хлудов кончал с собой.

По одним данным, Коленберг получил тюремный срок за убийство, по другим - был признан психически невменяемым. Возможно, ОГПУ помогло мстителю найти свою жертву, поскольку уже через год, в 1930 г., под личным руководством тогдашнего главы этого ведомства В. Р. Менжинского (1874-1934) была проведена операция под кодовым названием "Весна", в ходе которой было арестовано около 5 тыс. бывших царских и белых офицеров, служивших в Красной Армии, а еще с середины 20-х началось их ускоренное увольнение в запас.

С., в связи с поднятым вокруг его имени шумом, было бы неудобно арестовать или отставить от службы. Возможно, что ОГПУ решило избавиться от него другим способом - руками Коленберга.

Посмертно, в 1929 г., была издана книга С. "Мысли по вопросам общей тактики: из личного опыта и наблюдений".

Кроме того, С. опубликовал ряд статей в советской военной периодике и сборниках. В "Мыслях по вопросам общей тактики" заключительная фраза очень точно выразила военное, да и жизненное кредо С.: "В бою держитесь твердо своего принятого решения - пусть оно будет хуже другого, но, настойчиво проведенное в жизнь, оно даст победу, колебания же приведут к поражению".

Уже в рассказе Булгакова "Красная корона" (1922) С. послужил одним из прототипов генерала-вешателя.

Приводимые в книге "Требую суда общества и гласности" слащевские приказы повлияли и на образ Хлудова в "Беге" (1928).

В этой книге, в отличие от мемуаров 1924 г., еще не требовалось ретушировать казни на фронте и в тылу, репрессии против большевиков и заподозренных в сочувствии им, так что строки приказов звучали грозно: "...Требую выдавать каждого преступника, пропагандирующего большевизм..." "Как защитить, так и покарать я сумею. Дисциплину ввести самую строгую... Ослушники, берегись!". По свидетельству Л. Е. Белозерской, лично со С. Булгаков знаком не был, однако книга "Крым в 1920 г." была настольной при написании "Бега". Белозерская еще в Петрограде встречалась с матерью С., Верой Александровной Слащевой, и запомнила "мадам Слащеву" как женщину властную и решительную.

В предисловии к воспоминаниям С. известный писатель и политработник Дмитрий Фурманов (1891-1926) привел следующие слова генерала: "Много пролито крови... много тяжких ошибок совершено. Неизмеримо велика моя историческая вина перед рабоче-крестьянской Россией. Это знаю, очень знаю. Понимаю и вижу ясно. Но если в годину тяжких испытаний снова придется рабочему государству вынуть меч, - я клянусь, что пойду в первых рядах и кровью своей докажу, что мои новые мысли и взгляды и вера в победу рабочего класса - не игрушка, а твердое, глубокое убеждение".

При этом сам Фурманов признавал: "Слащов-вешатель, Слащов-палач: этими черными штемпелями припечатала его имя история... Перед "подвигами" его, видимо, бледнеют зверства Кутепова, Шатилова, да и самого Врангеля - всех сподвижников Слащова по крымской борьбе".

Сам С. стремится создать в мемуарах образ болезненно раздвоенного человека, пытающегося обрести утраченную веру и испытывающего муки совести за то, что служит делу, в правоте которого сомневается: "...В моем сознании иногда мелькали мысли о том, что не большинство ли русского народа на стороне большевиков, ведь невозможно, что они и теперь торжествуют благодаря лишь немцам, китайцам и т.п., и не предали ли мы родину союзникам... Это было ужасное время, когда я не мог сказать твердо и прямо своим подчиненным, за что я борюсь". Мучимый сомнениями, С. подает в отставку, получает отказ и вынужден "остаться и продолжать нравственно метаться, не имея права высказать своих сомнений и не зная, на чем остановиться". Но для него "уже не было сомнений, что безыдейная борьба продолжается под командой лиц, не заслуживающих никакого доверия, и, главное, под диктовку иностранцев, т.е. французов, которые теперь вместо немцев желают овладеть отечеством... Кто же мы тогда? На этот вопрос не хотелось отвечать даже самому себе".

Те же муки испытывает булгаковский генерал Хлудов. Он еще расстреливает и вешает, но по инерции, ибо все больше задумывается, что любовь народная - не с белыми, а без нее победы в гражданской войне не одержать. Ненависть к союзникам Хлудов вымещает тем, что сжигает "экспортный пушной товар", чтобы "заграничным шлюхам собольих манжет не видать". Главнокомандующего, в котором легко просматривается прототип - Врангель, генерал-вешатель ненавидит, поскольку тот вовлек его в заведомо обреченную, проигранную борьбу.

Хлудов бросает главкому в лицо страшное: "Кто бы вешал, вешал бы кто, ваше высокопревосходительство?" Но, в отличие от С., который в мемуарах так и не покаялся ни за одну конкретную свою жертву, Булгаков заставил своего героя свершить последнее преступление - повесить "красноречивого" вестового Крапилина, который потом призраком настигает палача и пробуждает у него совесть.

Все попытки С. в мемуарах оправдать и приуменьшить свои казни не достигают эффекта (он утверждал, что подписал смертные приговоры только 105 осужденным, виновным в различных преступлениях, но Булгаков еще в "Красной короне" заставил главного героя напомнить генералу, скольких тот отправил на смерть "по словесному приказу без номера" - автор рассказа помнил по службе в белой армии, сколь распространены были такие приказы). Булгаков не мог знать эпизода с 25 шомполами из цитированного выше письма Троцкого, хотя поразительно точно показал в "Белой гвардии", что шомпола в качестве универсального средства общения с населением использовали и красные, и белые, и петлюровцы.

Автор "Бега" не верил в раскаяние С., и его Хлудову не удается опровергнуть обвинений Крапилина: "Одними удавками войны не выиграешь! Стервятиной питаешься? Храбер ты только женщин вешать и слесарей!". Хлудовские оправдания, что он "на Чонгарскую Гать ходил с музыкой" и был дважды ранен (как и С., дважды раненый в гражданской войне), вызывают только крапилинское "да все губернии плюют на твою музыку и на твои раны". Здесь переиначена в народной форме часто повторявшаяся Врангелем и его окружением мысль, что одна губерния (Крым) сорок девять губерний (остальную Россию) победить не может. Смалодушничавшего после этого страстного обличения вестового Хлудов вешает, но потом Булгаков дарует ему, в отличие от С., мучительное и тяжкое, болезненное и нервное, но - раскаянье.

Слащёв Я. А., часть 2

Автор "Бега" читал не только книги С., но и другие мемуары, где рассказывалось о знаменитом генерале. В 1924 г. в Берлине вышли воспоминания бывшего главы крымского земства князя

В. А. Оболенского "Крым при Врангеле. Мемуары белогвардейца" (они также печатались в журнале "Голос минувшего на чужой стороне").

Слащёв Оболенского подозревал в социалистических воззрениях и искренне ненавидел, глава земства в свою очередь, смотрел на "спасителя Крыма" как на авантюриста и больного человека. Оболенский оставил следующий портрет С.: "Это был высокий молодой человек с бритым болезненным лицом, редеющими белобрысыми волосами и нервной улыбкой, открывающей ряд не совсем чистых зубов. Он все время как-то странно дергался, сидя, постоянно менял положения, и, стоя, как-то развинченно вихлялся на поджарых ногах.

Не знаю, было ли это последствием ранений или потребления кокаина. Костюм у него был удивительный - военный, но как будто собственного изобретения: красные штаны, светло-голубая куртка гусарского покроя. Все ярко и кричаще безвкусно. В его жестикуляции и в интонациях речи чувствовались деланность и позерство".

Это описание послужило основой для ремарки, рисующей облик Хлудова: "… съежившись, на высоком табурете сидит Роман Валерьянович Хлудов. Человек этот лицом бел как кость, волосы у него черные, причесаны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, как Павел, брит как актер, кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые. На нем солдатская шинель, подпоясан он ремнем по ней не то по-бабьи, не то как помещики подпоясывали шлафрок. Погоны суконные, и на них небрежно нашит черный генеральский зигзаг. Фуражка защитная грязная, с тусклой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет никакого оружия. Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задает самому себе вопросы и любит сам же на них отвечать. Когда хочет изобразить улыбку, скалится. Он возбуждает страх. Он болен - Роман Валерьянович".

Все отличия в булгаковской ремарке от портрета С., данного Оболенским, легко объяснимы, но сходство бросается в глаза. На роль Хлудова во МХАТе предназначался актер Н. П. Хмелев (1901-1945), который действительно был курнос и имел черные волосы с неразрушимым офицерским пробором, столь запомнившимся зрителям по его исполнению Алексея Турбина в "Днях Турбиных". То же, что Хлудов курнос именно "как Павел", должно было вызвать ассоциацию с императором Павлом I (1754-1801), удавленным заговорщиками, и со стремлением Хлудова выиграть войну удавками. Солдатская шинель, заменившая цветистый костюм С., как бы сразу одевала Хлудова так, каким он должен был предстать в Константинополе после увольнения из армии без права ношения мундира (хотя в Константинополе генерал по воле драматурга переодевается в штатское). С другой стороны, то, что шинель была подпоясана не по военному и во всей одежде Хлудова присутствовала небрежность, придавала этому костюму род экстравагантности, хотя и не столь яркой, как в костюме прототипа.

Болезненное состояние С. Оболенский, как и другие мемуаристы, объяснял злоупотреблением кокаином и спиртом - генерал являл собой редчайшее сочетание алкоголика и наркомана в одном лице. Этих обвинений не отрицал и сам С.

В книге "Крым в 1920 г." он привел свой рапорт Врангелю 5 апреля 1920 г., где, в частности, резко критиковал Оболенского и отмечал, что "борьба идет с коренными защитниками фронта до меня включительно, вторгаясь даже в мою частную жизнь (спирт, кокаин)", т. е., признавая наличие у себя этих пороков, протестовал лишь против того, что они стали достоянием широкой публики. Булгаков болезнь своего Хлудова свел к мукам совести за свершенные преступления и участие в движении, на стороне которого нет правды.

Оболенский следующим образом объяснял возвращение С. в Советскую Россию: "Слащев - жертва гражданской войны. Из этого от природы неглупого, способного, хотя и малокультурного человека она сделала беспардонного авантюриста. Подражая не то Суворову, не то Наполеону, он мечтал об известности и славе. Кокаин, которым он себя дурманил, поддерживал безумные мечты.

И вдруг генерал Слащев-Крымский разводит индюшек в Константинополе на ссуду, полученную от Земского союза! А дальше?.. Здесь... заграницей, его авантюризму и ненасытному честолюбию негде было разыграться. Предстояла долгая трудовая жизнь до тех пор, когда можно будет скромным и забытым вернуться на родину... А там, у большевиков, все-таки есть шанс выдвинуться если не в Наполеоны, то в Суворовы. И Слащев отправился в Москву, готовый в случае нужды проливать "белую" кровь в таком же количестве, в каком он проливал "красную".

Мемуарист испытывал к былому гонителю смешанные чувства жалости, сочувствия, презрения и осуждения за переход к большевикам (именно Оболенский посодействовал С. в приобретении фермы, на которой так и не заладилась у бывшего генерала трудовая жизнь).

Далее автор "Крыма при Врангеле" приводил комический рассказ, как в Москве один бывший крымский меньшевик, которого С. чуть не повесил, перейдя уже в большевистскую партию и работая в советском учреждении, встретил красного командира "товарища" С., и как они мирно вспоминали прошлое. Может быть, отсюда в "Беге" родилась юмористическая реплика Чарноты, что он бы на день записался к большевикам, чтобы только расправиться с Корзухиным, а потом тут бы же "выписался".

Булгаков наверняка запомнил приведенные Фурмановым слова С. о готовности сражаться в рядах Красной Армии, подтверждавшие мысль Оболенского, и вряд ли сомневался в карьерных и житейских, а не духовных и мировоззренческих причинах возвращения бывшего генерала. Поэтому Хлудова пришлось наделить муками совести автобиографического героя "Красной короны", в безумном сознании которого постоянно присутствует образ погибшего брата.

Помимо мемуаров Оболенского, драматург учитывал и другие сведения о С. Он был знаком с книгой бывшего главы отдела печати в крымском правительстве Г. В. Немировича-Данченко

"В Крыму при Врангеле. Факты и итоги", вышедшей в Берлине в 1922 г. Там отмечалось:

"Фронт держался благодаря мужеству горстки юнкеров и личной отваге такого азартного игрока, каким был ген. Слащев". Г. Н. Раковский писал о С. следующее: "Слащев, в сущности, был самоличным диктатором Крыма и самовластно распоряжался как на фронте, так и в тылу... Местная общественность была загнана им в подполье, съежились рабочие, лишь "осважные" круги (т. е. пресса Освага (Осведомительного Агентства), отдела печати деникинского правительства) слагали популярному в войсках генералу восторженные дифирамбы. Весьма энергично боролся Слащев с большевиками не только на фронте, но и в тылу. Военно-полевой суд и расстрел - вот наказание, которое чаще всего применялось к большевикам и им сочувствующим".

Фигура С. оказалась настолько яркой, противоречивой, богатой самыми разными красками, что в "Беге" она послужила прототипом не только генерала Хлудова, но и двух других персонажей из белого лагеря - кубанского казачьего генерала Григория Лукьяновича Чарноты ("потомка запорожцев") и гусарского полковника маркиза де Бризара. Своей фамилией и титулом маркиз обязан еще двум историческим личностям. Актеру, играющему де Бризара, по словам Булгакова, "не нужно бояться дать Бризару эпитеты: вешатель и убийца". У этого героя проявляются садистские наклонности, а в результате ранения в голову он несколько повредился в уме. Маркиз де Бризар заставляет вспомнить о знаменитом писателе маркизе Донасьене Альфонсе Франсуа де Саде (1740-1814), от имени которого произошло само слово "садизм".

Еще одним прототипом де Бризара послужил редактор газеты "Донской Вестник" сотник граф Дю-Шайль, которого Врангель обвинил, вместе с генералами В. И. Сидориным (1882-1943) и А. К. Келчевским (1869-1923), командовавшими Донским корпусом, в донском сепаратизме и предал военно-полевому суду. (При аресте Дю-Шайль пытался застрелиться и был тяжело ранен в голову. Впоследствии суд его оправдал, и Дю-Шайль эмигрировал.) Это дело было описано у Г. В. Немировича-Данченко и других мемуаристов. От Дю-Шайля у де-Бризара - французская фамилия, громкий титул и тяжелое ранение в голову. От С. у этого персонажа - роскошный гусарский костюм и казнелюбие, а также помутнение рассудка, которое есть и у Хлудова, но у маркиза оно - следствие ранения, а не раздвоения личности и мук совести.

У Чарноты от С. - кубанское прошлое (Булгаков учел, что С. командовал сначала кубанскими частями) и походная жена Люська, прототипом которой послужила вторая жена С. - "казачок Варинька", "ординарец Нечволодов", сопровождавшая его во всех боях и походах, дважды раненая и не раз спасшая мужу жизнь. Некоторые мемуаристы называют ее Лидкой, хотя на самом деле вторую жену С. звали Ниной Николаевной. От С. у Чарноты также качества азартного игрока в сочетании с военными способностями и наклонностью к пьянству. Судьба Григория Лукьяновича - это вариант судьбы С., рассказанный Оболенским, тот вариант, который реализовался бы, останься генерал в эмиграции простым фермером. Тогда С. мог надеяться только на случайную удачу в игре, да на возвращение в Россию через много лет, если о нем там забудут.

Чарнота по ходу действия обнажает в хлудовской судьбе некоторые моменты, присущие судьбе С. По свидетельству Оболенского, люди, до революции знавшие С. как тихого, вдумчивого офицера, поражались перемене, произведенной гражданской войной, превратившей его в жестокого палача. При первой встрече с Хлудовым ранее знавший Романа Валерьяновича Чарнота поражается проявившейся в нем жестокости. А в финале, комментируя предстоящее возвращение Хлудова, "потомок запорожцев" высказывает предположение: "У тебя, генерального штаба генерал-лейтенанта, может быть, новый хитрый план созрел?" Оно вполне совпадает с реальными поступками С., который свое возвращенье в Россию тщательно спланировал, проведя длительные переговоры с советскими представителями и выговорив себе прощение и работу по специальности. Эти слова Чарноты оставляют впечатление, что Хлудов в Советской России совсем не обязательно будет казнен.

Но Булгаков больше склоняется в образе Хлудова к мотиву искупительной жертвы, поэтому сильнее запоминаются другие слова Чарноты о том, что ждет раскаявшегося на родине: "Проживешь ты, Рома, ровно столько, сколько потребуется тебя с поезда снять и довести до ближайшей стенки, да и то под строжайшим караулом!"

В момент взятия красными Перекопа С. был не у дел. Булгаковский же герой командует фронтом и выполняет функции генералов А. П. Кутепова и П. Н. Врангеля. Именно Хлудов приказывает каким соединениям следовать к каким портам для эвакуации. В книгах С. такого приказа, отданного Врангелем, нет, но он есть в других источниках, в частности, в вышедшем в конце 1920г. в Константинополе сборнике "Последние дни Крыма". В то же время Булгаков заставляет Хлудова критиковать Главнокомандующего почти теми же словами, какими С. в книге "Крым в 1920 г." критиковал Врангеля. Так, слова Хлудова: "...Но Фрунзе обозначенного противника на маневрах изображать не пожелал... Это не шахматы и не незабвенное Царское Село..." восходят к утверждению С. об ошибочности решения Врангеля начать переброску частей между Чонгаром и Перекопом накануне советского наступления: "...Началась рокировка (хорошо она проходит только в шахматах). Красные же не захотели изображать обозначенного противника и атаковали перешейки".

Фраза, брошенная Хлудовым Главнокомандующему по поводу намерения последнего переехать в гостиницу "Кист", а оттуда на корабль: "К воде поближе?", - это злой намек на трусость главкома, упомянутую в книге "Крым в 1920 г.": "Эвакуация протекала в кошмарной обстановке беспорядка и паники. Врангель первым показал пример этому, переехал из своего дома в гостиницу "Кист" у самой Графской пристани, чтобы иметь возможность быстро сесть на пароход, что он скоро и сделал, начав крейсировать по портам под видом поверки эвакуации. Поверки с судна, конечно, он никакой сделать не мог, но зато был в полной сохранности, к этому только он и стремился".

В позднейших редакциях "Бега", где Хлудов кончал с собой, о своем намерении вернуться в Россию он говорил иронически-иносказательно как о предстоящей поездке на лечение в германский санаторий. Здесь имелась в виду рассказанная С. в мемуарах история, как он отказался от предложения Врангеля ехать лечиться в санаторий в Германии, не желая тратить на свою персону народные деньги - дефицитную валюту.

В качестве антипода Хлудова (С.) Булгаков дал сниженный карикатурный образ белого Главнокомандующего (Врангеля). Слова архиепископа Африкана, чьим прототипом был глава духовенства Русской армии епископ Севастопольский Вениамин (Иван Федченко) (1881-1961), обращенные к Главнокомандующему: "Дерзай, славный генерал, с тобою свет и держава, победа и утверждение, дерзай, ибо ты Петр, что значит камень", имеют своим источником воспоминания

Г. Н. Раковского, который отмечал, что "представители воинствующего черносотенного духовенства с епископом Вениамином, который деятельно поддерживал Врангеля еще тогда, когда он вел борьбу с Деникиным", с церковных кафедр "прославляли Петра Врангеля, сравнивая его не только с Петром Великим, но даже и с апостолом Петром. Он явится, мол, тем камнем, на котором будет построен фундамент новой России".

Комичное обращение к Африкану самого Главнокомандующего: "Ваше преосвященство, западноевропейскими державами покинутые, коварными поляками обманутые, в самый страшный час на милосердие божие уповаем", пародирует последний приказ Врангеля при оставлении Крыма: "Оставленная всем миром, обескровленная армия, боровшаяся не только за наше русское дело, но и за дело всего мира, - оставляет родную землю. Мы идем на чужбину, идем не как нищие с протянутой рукой, а с высоко поднятой головой, в сознании исполненного долга". Нищета, постигшая в Константинополе Хлудова, Чарноту, Люську, Серафиму, Голубкова и других эмигрантов в "Беге", показывает всю фальшивость врангелевских высокопарных слов.

Неслучайны имя и отчество Хлудова - Роман Валерьянович. Это скрытая полемика с рассказом Всеволода Иванова (1895-1963) "Операция под Бритчино" (1924), где С. послужил прототипом главного героя - бывшего командующего белыми армиями на Юге России генерал-лейтенанта Валерьяна Митрофановича Сабеева, теперь служащего в Красной армии и делающего доклад в военно-историческом обществе об одной из своих операций совместно с бывшим своим противником в этой операции - командармом товарищем Пастыревым.

Кстати, во время лекций С., по свидетельствам выпускников школы "Выстрел", часто возникали горячие дискуссии с красными командирами, бывшими противниками генерала в тех или иных боях. У Иванова Сабеев терпит неудачу, потому что стремится еще защитить свою семью и размещает войска с учетом этого. В результате и бой он проигрывает, и семья гибнет.

Пастырев же ради успеха жертвует жизнями брата и жены и одерживает победу.

Булгаков видел всю фальшь такой схемы применительно к реальному С. Поэтому Хлудов в "Беге" нисколько не жалеет ни женщин, ни детей, спокойно собираясь повесить начальника станции и оставить сиротой его маленькую дочь. Хлудов не имеет родных и близких, он даже более одинок, чем был на самом деле С. (с этой целью Булгаков "походную жену" передал Чарноте). Автор "Бега" не сомневался, что ради военных успехов С. пожертвовал бы кем угодно, и таким сделал своего Хлудова.

В 1925 г. а/о "Пролетарское кино" собиралось делать художественный фильм "Врангель", причем С. был приглашен в качестве военно-технического консультанта сценария Л. О. Полярного и М. И. Перцовича, а также на роль "генерала Слащова-Крымского" (роль ординарца должна была сыграть вторая жена С.).

Любопытно, что если во МХАТе предполагавшийся исполнитель роли Хлудова Н. П. Хмелев не обладал портретным сходством с прототипом, то исполнитель этой роли в киноверсии "Бега", выполненной в 1970 г. режиссерами А. А. Аловым и В. Н. Наумовым, актер Владислав Дворжецкий оказался очень похож на С.

Дворжецкий создал лучший на сегодня образ Хлудова. Убедительнее его трагедию больной совести палача не сыграл никто.